Воскресным мартовским утром я посетил родной город
Тот, в котором когда-то была иная жизнь. В котором было очень мало машин на дорогах, мало людей на улицах, тихо и уютно. Назывался он тогда Алма-Ата…
Иногда мы возвращаемся
Карантин, конечно, штука скверная. Но тут нельзя не вспомнить пресловутое «нет худа без добра», а добро в алматинском карантине – это как бы погружение в былое, хотя бы ненадолго. Понимая при этом, что прежний город-то уже не вернёшь, однако вот он, хоть и на три недели, – с прозрачным воздухом, ясно очерченными горными вершинами, чистыми тротуарами, с тем алма-атинским духом, наконец, который, оказывается, иногда способен возвращаться.
У каждого есть свой город. У меня он тоже есть. И привыкнуть к тому, что он исчезает, я уже не смогу. И наверное, не надо было выходить из дома в это солнечное воскресенье и бродить по этому своему, с первого вдоха родному уличному пространству, чтобы понять: возвращаться не просто дурная примета, возвращаться бывает довольно болезненно. Если учесть, что на каждом квадратном квартале только твоего алматинского мира тебя ждут образы, голоса и вехи уходящей эпохи.
Нет, они не вернулись наяву, они нас всегда ждут. Вот, например, здесь, на пустыре, что ниже улицы Курмангазы, где стояли мои родные косые дома, находился не пустырь, а уютный, утопающий в зелени и весенних цветах двор, через который по диагонали шагал на работу в театр очень странный человек в огромном берете и нелепом балахоне, а через плечо висел у него какой-то ящик, – это мольберт. Он и сейчас идет, став легендой, и я его вижу, пугаюсь и хочу спрятаться где-нибудь, как в бесконечно далеком детстве, но негде…
Здесь уже давно ничего нет, а сегодня нет и людей. Быть может, в будущем, когда здесь разобьют сквер, о чем обещают городские власти, и этому человеку с мольбертом, Сергею Калмыкову, найдётся местечко? Ладно, не отлитого в бронзовый памятник, а хотя бы в виде бюста.
Да, когда-то, давно-давно здесь, в этом месте, вид был почти такой же: пусто, никого и ничего. А потом построили дома, разбили сады и огороды, затем и эти первые дома снесли, огороды и сады уничтожили (правда, не полностью) и на этом месте построили уже наши двухэтажные, крепкие, как крепости, дома, которые назвали косыми, ибо стояли они под углом к проспекту Сталина (ныне Абылай-хана).
Но один из таких первых еще одноэтажных домиков я хорошо помню: стоял он посреди садика, по соседству с нами, и жила в нем старенькая бабуля, родившаяся еще в Верном.
И много нам об этом городе рассказывала. Как случилось землетрясение, и почва разверзлась на улице Капальской (ныне Кунаева), люди выскакивали из домов в ужасе. Потом был страшный сель, и огромные валуны катились вниз по улице Казарменной (сиречь Панфилова), а один из них подмял большую собаку. И люди тоже выскакивали из домов и от валунов убегали.
Так что были, были напасти на наш град, но вот карантина, пожалуй, еще не было. Мы в нем впервые.
Путешествие в ретро
Свежее чувство, что охватывает тебя, когда выходишь из дома, – нереальность происходящего. Как в каком-нибудь фильме Тарковского, где жители зачем-то ушли из города и в нем происходит нечто таинственное и пугающее. Или как в «Солярисе», где был мыслящий океан, – а ведь город многие из нас тоже подсознательно одухотворяют и чувствуют его близким и живым миром, – так вот есть еще ощущение того, что он решил от нас всех отдохнуть. Чтобы мы хоть на короткое время не мешали ему творить свою величавую и загадочную историю.
Помните? Как в нашем сакральном фильме «Наш милый доктор» пел Ермек Серкебаев: «Город – как человек». И мы этому городу как бы надоели...
Вот он, один из старых алматинских двориков, что возле каскада фонтанов «Неделька». Пуст, чист, насторожен. Одиноко стоит урючное древо и, радуя взор, цветет в благословенной тишине. Почему центральные алматинские кварталы называют золотыми? Считается, что квартиры здесь дорогие и земля под строительство, потому их так и называют. А ведь золотые они скорее потому, что здесь еще осталась та эпоха, время расцвета и обретения Алма-Атой своего прекрасного городского величия. Исчезнут эти дворики, уйдет и эпоха?
Зачем по пустому проспекту Абылай-хана едет троллейбус, ведь в нем сидят всего два пассажира? Для полноты сюрреализма надо бы и троллейбусу запретить ездить. Не вписывается он в логику сегодняшней драматургии, когда всему и всем нужно замереть и спрятаться, чтобы эта пустота запомнилась навсегда.
Вот стоят два полицейских на углу улицы Кабанбай-батыра и пешеходной Панфилова, гулять по которой нынче нельзя.
– Извините, – обращается ко мне лейтенант, – вы куда идете?
– В магазин, – вру я, – за продуктами.
Лейтенант не стал придираться, отворачивается. Видно, спросил для проформы, а я уже приготовился предъявить ему журналистское удостоверение, если что, и объяснить, что нам, жизнеописателям, выходить из домов позволено свыше и сидеть в замкнутости для нас – это приобретать сумасшествие и опасность для окружающих.
К тому же я при полном надлежащем параде: голубая маска на довольно осмысленном лице, синие резиновые перчатки, интеллигентные очки, плотно задраенная куртка и надвинутая на самые брови бейсболка. Попробуй, вирус-гад, проникнуть в мою изморенную домашним заточеньем душу!
Идем дальше. После общения с городской стражей свободный алматинец продолжает свой нелегкий путь. А мимо постоянно проезжают люди-велосипедисты в масках и балахонах с желтыми коробами за спиной. Они развозят голодным еду и своим видом подчеркивают и дополняют весь этот гротеск фантастической уличной хроники.
Проносятся – буквально проносятся – авто с громкоговорителями, из которых, видимо, оповещают горожан о чем-то важном. «Видимо», потому что оповещают скомканно и невнятно, иногда можно разобрать лишь отдельные слова. Но тревоги эта словесная абракадабра все же добавляет. И уже не так важно, что там говорят, потому как все и так понятно: чего вылез из своей норы? Иди домой и сиди там!
Время чистой воды
Любимый сквер возле Малой Алматинки за гостиницей «Казахстан» обмотан красно-белой лентой. Входить нельзя, а как хочется! Зато вовсю входят собаки и резвятся на уже кое-где появившейся травке. Одна из сегодняшних сетевых шуток: «собаки в шоке: все люди в намордниках». Нет, отнюдь не в шоке, наслаждаются теплом и отсутствием двуногих.
А речка моя, именно моя, потому что она тоже из моего детства, веселая Алматинка, как и положено в марте, полноводная и шумная, несмотря на то, что закована в бетонные плиты, несет свою чистую воду с гор в низины, и в наши водопроводные трубы. И мы всю свою жизнь эту водицу пьем, питаясь магией наших гор, чистотой их снегов.
Когда-то, еще до бетонных плит, текла моя речка извилисто среди больших и малых камней, и водились в ней рыбки. Кто-то их даже ловил, а мы делали здесь запруды и купались, становясь чистыми, аки ангелы. Говорят, что рай и ад есть, и они, мол, впереди. Приходит время и начинаешь думать, что рай, оказывается, бывает и позади.
А вот стоят наши городские памятники, которые, если можно так сказать, сегодня очень интересно «себя ведут». Как будто все вокруг происходящее придает их формам и изгибам особую, мистическую пластику и значение. Вот великий Абай, как бы с тревогой вглядывающийся вдаль, в самый конец проспекта, названного в его честь: что там на горизонте? Вот Джамбул оторвался на мгновение от домбры и хочет нам что-то очень значимое поведать: «Алматинцы, дети мои…».
А Александр Сергеевич, посмотрите, он встрепенулся на своем постаменте, мечет взгляд пламенный на опустошенное пространство и тоже вот-вот молвит:
Как от проказницы зимы,
Запрёмся также от чумы!
Зажжём огни, нальём бокалы,
Утопим весело умы.
И совсем уж удивленно стоит на Тулебайке Виктор Цой. Никто не подходит прикуривать к его вечно горящей бронзовой зажигалке.
Наши памятники – как часовые…
Но нужно возвращаться, нет, не в город детства и юности, а в карантин. В реальность. Чтобы осмыслить увиденное и понять, что живем мы в одном из самых чудесных городов на земле, который особенно прекрасен, когда его обитатели не мешают ему отдыхать.
Сергей Козлов
Фото автора
